В этом рассказе нет ни правых, ни виноватых, это просто воспоминание, реальная история из моего далёкого детства…
Он явился к нам вечером, когда уже начинало темнеть. Он постучался в калитку, хотя она была не заперта и даже наполовину открыта.
То, что калитка была открыта, я помню точно, потому что сидел тогда на скамье во дворе. Скамейка стояла напротив калитки и через неё мне было видно пространную часть улицы, точнее, несколько домов на противоположной стороне её.
Я, помнится, мастерил тогда рогатку, привязывал к ней резинку и пробовал, крепко ли она держится.
Когда поднёс я рогатку к лицу, прицеливаясь, куда бы стрельнуть, я и увидел того человека впервые. Странное поведение его сразу привлекло моё внимание.
Отложив рогатку, я вышел со двора и долго смотрел, как шёл он по противоположной стороне улицы, останавливаясь около каждого дома, и, коротко взглянув на него, тут же шагал дальше.
Что высматривает он? Зачем останавливается? Странный, ох, какой странный человек…
Так стоял я до тех пор, пока не дошёл путник до поворота. Когда же скрылся он из моих глаз, я вернулся к себе во двор и вновь занялся рогаткой.
Каково же было моё удивление, когда через некоторое время он постучался в нашу калитку. Помнится, я испугался даже, столь неожиданным было его появление. Однако, преодолев страх, я взглянул дядьке в глаза и спросил:
– Вам кого?
Я до сих пор помню его лицо – измождённое и морщинистое, заросшее седой щетиной. И глаза помню – серые, прищуренные напряжённо. И ещё помню – сквозь прореху расстёгнутой рубахи я увидел на груди путника нательный крест, такой же, какой видел у бабушки.
– Вам кого? – переспросил я незнакомца уже более строго.
– Мне?.. – оглядел он меня с головы до ног и добавил робко: – Мне… Мне бы переночевать…
– Переночевать?!
И, видимо, столь велико и неподдельно было моё изумление, что дядька даже смутился и, кашлянув в кулак, повторил:
– Да, переночевать… Позови когонибудь из взрослых.
Живо метнулся я к дому и через мгновение стоял перед мамой, которая стряпала на кухне.
– Ма, – пролепетал я взволнованно, – дядька какой-то просится переночевать…
– Переночевать?! – встрепенулась мама. – Какой дядька? Что ещё за дядька?
– Вон, посмотри, – ткнул я пальцем в окно, – во дворе стоит…
Окно нашей кухни выходило во двор, и, приоткрыв занавеску, мы увидели пришедшего. Он, видно, заметил, что мы рассматриваем его, и ощущал себя неловко. Руки его были просительно прижаты к груди, смущённый взгляд отведён в сторону.
– Странный, ох, какой странный…
– отпрянула мама от окна. – Переночевать? Незнакомому человеку? Да как можно? Если б хоть Женя был дома… А без него – нет... Я даже и думать об этом не хочу. Иди и скажи ему, – мама кивнула на окно, – что к нам нельзя…
Я уж хотел выйти во двор, но вдруг остановился.
– Мам, – спросил тихо, – а как я ему это объясню?
– Скажи… – мама в задумчивости нахмурила лоб. – Скажи, что места нет… Негде…
– Почему негде? – возразил я. – Что он, не видит, какой у нас большой дом?
Дом наш был действительно немал. Изба, построенная прадедом ещё в тридцатом году после того, как нашу семью раскулачили и мои предки из деревни перебрались в город, была возведена с размахом. Высокая, пятистенная, она имела несколько комнат – просторную залу, кухню, столовую и огромные сени. Покойный прадед словно знал, как много жильцов придётся приютить дому: у моей бабушки было пятеро детей. Но к тому времени все они уже выросли и поразъехались, и в избе осталось лишь четверо: бабушка, мама, мой отчим да я. Отчим в ту пору был послан на целину – убирать урожай, бабушка вышла в магазин, так что нам с мамой приходилось самим решать, пустить или не пустить дядьку на ночлег.
Так и стояли мы в сомнении, думая, как отказать пришельцу, но вдруг услышали разговор во дворе.
– Переночевать? – голос принадлежал бабушке. – Отчего же не переночевать… Пойдём, пойдём, милок. Места хватит.
Отодвинув занавеску, с изумлением увидели мы, что вернувшаяся из магазина бабушка ведёт дядьку в дом и он уже поднимается по ступенькам крыльца.
– Ой, ой, зачем это? – ринулась мама навстречу к ним, желая, быть может, остановить бабушку и незнакомца, но уже было поздно: дверь отворилась, и дядька, а следом за ним и бабушка вошли на кухню.
– Проходи, проходи, милок, в избу, не стесняйся, – говорила бабушка, подталкивая гостя. – Чего в сенях топтаться?
– Здравствуйте, – кивал дядька маме, явно смущаясь. –Я не стесню вас?
– Здрасьте… Здрасьте… – сдержанно проговорила мама, не отвечая, однако, на вопрос, с трудом выговаривая слова. Я понимал – мама думает о другом: как бы избавиться нам от незваного гостя.
А дядька тем временем осмотрелся по сторонам. Найдя взглядом икону в красном углу, поклонился ей и три раза перекрестился.
– Вот и слава Богу, – промолвил, оглаживая бороду, – а то уж я собирался на вокзале ночевать. В два дома до вас просился – не пустили. А вот вы смилостивились. Истинно: Бог Троицу любит…
– Да уж…– недовольно глядела мама то на меня, то на бабушку. – Разувайтесь тогда, коли вошли…
– Да, да, непременно…
Дядька стянул сапоги, размотал портянки и, оставшись босым, спросил робко:
– Куда можно пройти?
– Да вон в столовую, – раздражённо кивнула мама. – Сынок, дай человеку тапочки…
Обув отчимовы тапки, дядька неуверенно прошёл в столовую и присел на краешек стула. И тут же – я помню – ухватив бабушку за руку, мама потянула её в сени.
–Ты что, Клав? – недоумевала бабушка, пытаясь освободить ладонь.
Но мама не отпускала её.
– Пойдём, очень нужно…
Подчинившись маме, бабушка вышла в сени. Поняв, что речь пойдёт о госте, я вышел вслед за ними.
До сих пор в моей памяти тот нервный разговор.
– Что ты сделала? – задиристо зашептала мама. – Зачем ты его привела?
– А что тут особенного? – недоумевала бабушка.
– Как ничего особенного? – изумилась мама. – Ты разве не понимаешь?
Мужчины в доме нет. Одни бабы…
Серёжка не в счёт… Да он нас перережет ночью, ограбит и убежит… Вот тогда и будет ничего особенного… Выставляй, выставляй его на улицу!
– Окстись, дочка! – возразила бабушка. – Окстись, милая! Выставляй? И не подумаю… Ты что, не видишь, кто он?
– Вижу! – шептала мама. – Как не видеть! Бродяга! Из тюрьмы сбежал или ещё откуда… Гнать! Гнать его надо! И чем быстрей, тем лучше…
– Бродяга он или кто, мне всё одно…
– махнула рукой бабушка. – Я главное вижу – он верующий. А верующего бояться не надо… Это грех. Запомни раз и навсегда…
– Верующий… – уже не так рьяно спорила мама. – Откуда ты знаешь? Если человек перекрестился на икону, так это ещё ничего не значит…
– Значит… – возразила бабушка. – А ежели кто без веры крестится, тот уж пусть сам пред Богом ответ держит… Это его грех. И ему самому его искупать… А мы грешить не должны. Понятно? Пойдём, пойдём в избу. Стыдно перед человеком-то…
Признаюсь, мало что понял я из бабушкиных слов, но удивительно – мама вдруг сдалась и, взявшись за ручку двери, отворила её.
Теперь уж и не вспомнить всех обстоятельств того вечера, как собирали на стол, чем угощали гостя. Помню, однако, что долго отказывался он, не хотел садиться с нами, но после всё-таки сел,
и как-то так получилось – на отчимово место, в переднем углу, под иконой. Так и остался он в моей памяти: бородатый, худой, печальный. А над ним – горящая лампада пред Богородицей. И слова его до сих пор помнятся:
– А направляюсь я в церковь… Жене поминовение заказать. Годовщина завтра, как умерла она. Царствие ей Небесное… Если б я завтра с утра двинулся из деревни, то никак не успел к службе. Вот
и решил на ночлег попроситься…
– Это надобно, непременно надобно, милок, – согласилась бабушка. – Они на том свете очень любят, когда мы их вспоминаем. А уж поминовение твоей жене и вовсе будет великой радостью. А расскажи-ка, расскажи, какою она была?
И, отложив в сторону вилку, дядька долго и подробно стал вспоминать о своей жене, а бабушка слушала внимательно, то и дело поддакивая ему. Они были словно родные, словно знали друг друга всю жизнь. И я бы, наверное, успокоился, перестал опасаться гостя, если б не мама. За весь ужин она не вымолвила ни слова. Когда же, поднявшись из-за стола, бабушка принялась стелить ему постель, мама взяла меня незаметно за руку и вывела в сени.
– Не верю, не верю я этому богомольцу… – произнесла раздражённо. – Ни одному слову не верю. В церковь тащиться за столько вёрст ради того, чтобы заказать поминание!.. Чушь какая-то… Не тот он, не тот, за кого себя выдаёт…
– А кто же? – спросил я тревожно.
– Да кто его знает… Бродяга… Бездомный какой-нибудь… Шастает по чужим домам… Простачков ищет навроде нашей бабушки. А сам высматривает, что плохо лежит… Поэтому нельзя спать нынче. Ни мне, ни тебе… Нужно всю ночь быть наготове. А когда увидим, что поднялся он с постели и начал наши вещи собирать, сразу будем кричать и на помощь звать… Понял, сынок?
– Понял, конечно, – отвечал я, чувствуя, что начинаю дрожать.
Потом мама ушла в дом, а я остался в сенях.
«Что ж делать нам? Как быть? – думал я взволнованно. – Как спастись от коварного гостя? Просто не спать – этого мало. Нужно быть готовым ещё и к защите. Если бы у меня было хоть какое-нибудь оружие! Но у меня ничего нет… Ну почему же нет? – вдруг вспомнил я. – А рогатка? Она у меня отличная!.. Резинка тугая, крепкая… Шпеньки аж картон пробивают… Сумею я защитить дом от этого странного типа. Сумею… Вот только надо боеприпасов побольше заготовить…» Воодушевлённый, я вышел во двор, достал из-под крыльца кусок алюминиевой проволоки и наделал из неё увесистую пригоршню шпеньков. Потом, уложив их в коробку от леденцов, сунул в карман. Рогатка лежала в сенях, на подоконнике, и, прихватив её, я в боевом настроении вернулся в дом.
Дядька – увидел я – уже готовился ложиться. Он сидел на стуле без рубахи рядом с кроватью, на которой обыкновенно спал я. Однако брюки были ещё на нём. Он, видимо, ждал, когда погасят свет, чтобы снять их. Бабушка ушла в залу, взбивала – я слышал – свои пуховики. А мама мыла на кухне посуду.
– Мам, – спросил я шёпотом, поняв, что моя кровать занята, – где я лягу?
– Где хочешь, – ответила мама заговорщицки также чуть слышно, – можешь на печи, можешь у меня в комнате…
Я догадался, на что она намекала.
Спать на печи или в маминой комнате было самым безопасным. Мамина комната запирается на крючок. Дядька туда не ворвётся. На печь не так просто залезть. Лежанка у нас высокая, чтобы на неё забраться, нужно лестницу приставлять. К тому же – я знал – сквозь промежуток между потолком и печкой хорошо видна кровать, на которою ляжет дядька, и я смогу сверху за ним наблюдать так,
что он даже не догадается. А если стрелять в него придётся, то лучшего места не придумаешь.
– Ну что, сынок, – спросила мама нарочито громко, – где решил лечь?
– На печи, – ответил я, – буду там спать…
Потом я забрался на печь и принялся за свои приготовления. Перво-наперво раскрыл коробочку со шпеньками и разложил их рядком на матрасе. Рогатку я решил держать под подушкой. Я прикидывал так: дядька уляжется на кровать, и, пока будет лежать, мне можно быть спокойным. Когда же начнёт он вставать, пружинный матрас под ним заскрипит, и это будет сигналом тревоги. Тогда-то вскочу я и дам отпор неприятелю. Несладко придётся ему под метким огнём моего оружия!
Когда всё было готово, я выглянул с печи и осмотрелся. Бабушка уже погасила у себя свет и улеглась. Постоялец наш всё ещё сидел на стуле, дожидаясь, когда выключат лампу, чтобы раздеться. Мама, домыв посуду, вошла в столовую и, косо взглянув на гостя, спросила сдержанно:
– Я погашу свет?
– Гаси, гаси, хозяюшка, – ответил дядька смиренно. – Пора и на боковую…
Мама потушила свет и ушла в свою комнату. В наступившей полумгле при свете лампады перед иконой я различил, как, неспешно помолившись, дядька разделся и, заскрипев пружинным матрасом, улёгся.
Но вскоре мама вернулась и, подойдя к печи, зашептала торопливо:
– Ты не раздевайся, сынок. Ложись так… Я тоже лягу одетой, чтобы он не застал нас врасплох. Ежели что, выскакивай на улицу и кричи. Соседи прибегут, помогут… И ещё, мне кажется, что не стоит нам обоим не спать всю ночь. Умучимся мы. До полночи дежурь ты. А когда часы пробьют двенадцать, тогда уже я буду стеречь до утра. Договорились?
– Договорились, – ответил я, чувствуя, что меня уже колотит от страха.
– Ну и ладно, – кивнула мама, – Пойду я. А то едва на ногах стою…
Потом мама ушла и стало совсем тихо, так тихо, что я вдруг услышал, как взволнованно бьётся моё сердце.
«Спокойно, спокойно, – уговаривал я себя, – не трусь. У тебя есть оружие, и ты защищён на печи, как в крепости. Не удастся злодею провести нас. Попрыгает он от моих злых и безжалостных шпеньков!.. А маму, конечно же, я будить не буду. Пусть поспит… Не женское это дело – охранять покой дома…» Привстав, я ещё раз огляделся. У бабушки в зале было совсем темно. Полуночный робкий свет из оконниц едва пробивался сквозь занавески, стелясь отражением по полу.
В столовой же, куда положили гостя, было светлей – от лампады, горящей спокойным жёлтым огоньком, освещавшим лик Богородицы. Мне даже были различимы Её глаза, смотрящие на мир умиротворённым взглядом.
Ах, как вдруг захотелось поверить мне, что все рассказы бабушки о Богородице и Её Сыне – не вымысел, что Она в самом деле жила когда-то и жил Её Сын Христос, который был распят жестокими коварными людьми, а после воскрес и взошёл на небеса, доказав Своим Воскресением, что Он действительно Бог.
Ах, как захотелось поверить мне в это и попросить Его о помощи! Но я не мог, потому что меня не научили этому. И вместо того, чтоб просить у Господа помощи, как делала всегда в трудную минуту бабушка, я достал из-под подушки рогатку и, зарядив шпеньком, прицелился в лежащего на кровати дядьку.
«Лежи, лежи, – подумал я, – и не шевелись. А не то придётся тебе иметь дело со мною…»
Но гость наш не шевелился, лежал спокойно и, кажется, уже давно спал, умаявшись от дальней дороги.
Так и тянулась та нескончаемая ночь. Я то ложился, то оглядывал вновь и вновь комнату, заряжая в нетерпении рогатку, прицеливаясь в лицо спящего дядьки, темнеющее, как мишень, на белой подушке.
Однако с каждой минутой веки мои становились всё тяжелее, и, решив немного вздремнуть, я прислонил лицо к подушке и… неожиданно уснул.
…Разбудил меня треск будильника, который обычно будил меня в школу.
«Прозевал! – всполошился я. – Всё прозевал! Дядька уже, наверное, обворовал нас и сбежал! Что с мамой? Что с бабушкой? Что делать мне? Кричать и звать на помощь?» Я вскочил на ноги и, забыв, что нахожусь на печке, ударился головой о потолок.
– Сынок, что с тобой? – услышал я спокойный мамин голос и, переведя дух, выглянул с печи.
Я обнаружил, что в доме уже светло, мама стоит у стола и гладит мою школьную форму. Рубашка с брюками, уже отглаженные, висят на спинке стула, а мама, разложив на одеяле красный пионерский галстук, старательно утюжит его, хотя он и без того лоснится от блеска.
– Вставай, сынок, – не дождавшись ответа, проговорила мама, – пора собираться в школу…
Спустившись с печи, вошёл я на кухню и вновь увидел нашего постояльца.
Уже одетый, готовый, кажется, к уходу, сидел он за столом и, держа на растопыренной ладони блюдце, пил чай. А бабушка стояла рядом и, жаря на керосинке блины, подкладывала угощение гостю.
– Ах, что вы, не надо, – отказывался он, – службу лучше стоять на голодный желудок…
– Ну тогда с собой возьмёшь, на обратную дорожку, – отыскав бумажный кулёк, бабушка принялась укладывать в него блины. – А ещё я тебе, милок, деньжат дам и записочки. Ты уж, будь добр, поставь свечки. Вот по этим именам – за здравие, а по этим – за упокой… Исполнишь?
– Конечно, Надежда Ивановна, конечно. Пора. Пойду я. Он поднялся и, поклонившись, добавил: – Спаси Господь вашу семью…
Забрав у бабушки записки и деньги, он взял также блины и направился к двери. Бабушка пошла проводить его.
Выглянув в окно, я видел, как долго стояла она у ворот, махая рукой вслед уходящему от нас гостю.
Когда бабушка вернулась, мама промолвила с укором: – Мам, до чего ты доверчива! Мало того, что пустила чужого человека в дом, к тому же ещё и деньги ему дала! Ты что, и вправду думаешь, что он поставит свечи, а не присвоит деньги себе?
– Поставит, поставит, доченька, – отвечала бабушка маме, – а не поставит, так Бог ему судья, а не мы с тобой. Собирай лучше на стол. Вам уже скоро выходить.
Не помню уже, как прошёл мой день в школе, но зато отпечаталось в моей памяти, как, вернувшись домой и сев за обеденный стол, увидел вдруг, что разрезает бабушка на четыре доли какойто маленький жёлтый хлебец и одну долю протягивает мне:
– Съешь, Серёж, сперва кусочек просвиры. Причастись, хотя ты у нас такой же, как твоя мать, Фома неверующий…
– Откуда она у тебя, ба? – спросил я недоумённо.
– Иван Петрович, постоялец наш нонешний, принёс из церкви. Заносил сдачу от денег, что я на свечи дала. Вот и просвирою одарил. За всех, о ком я просила, он свечи поставил, – показала бабушка давешние записки, на которой против имен были поставлены крестики. – И за тебя, глупого, тоже свечку поставил перед небесным твоим заступником, преподобным Сергием, чтобы молился он там о тебе, грешном…
Сергей Леонидович НИКОЛАЕВ